Плешивый рыбак, будь честным и будь пречистым,
частным будь — мира часть — и будь плечистым
заступником и радетелем, и в тенёта — глыбу —
укутывай и пеленай продрогшую рыбу.

Ведь рыбам — звук винтов милей колыбельной.
Сон рыбам — стеклянный воздух внутри корабельной
храмины. Плешивый рыбак, так будь святошей:
вымой их тело и солью присыпь. Хороший

ужин сготовь и вина не жалей и вдоволь
козьего сыру отрежь. И не забудь про вдовий
свой балахон, что пылится на дальней полке
и прячет в рыхлых недрах, как грех, иголку.

Сам плешивый рыбак — и плешивого моря плоскость:
без затей, без людей, только лодка — что капля воска
в мелкой посудине. Портрет, потерявший своё имя,
незаметный с суши, наблюдаемый лишь одними

рыбьими лицами с шрамами от крючка.
Лезвие горизонта. Весло. И на весле — рука.
Или всё же кто-то держит весло в руке?
Тот, кто ходит по морю с сачком, налегке,

кто ловит летучих рыб и, по договору — раб,
сдаёт их на потрошенье бойких портовых баб?
Жизнь старика априори не больше, чем снасть или плошка.
Зацепки в памяти: срубленный тис, платок, безгубая кошка.

Ещё — удачный улов и коробка сластей из Польши.
Вот, пожалуй, и всё. Старики не могут иметь больше.

Не выходя за рамки, не нарушая ряда,
рыбак держится, будто следит за стрелкой часов, заведённого уклада.

Так и держись — так держать! — за окоём лимана:
в тарелке не больше, чем в раме окна, обмана.
Ставни открой. Зачистишь потом доски
лодки своей. И жареной рыбы вдосталь

с луком поешь. Ущипни, как щипал женский локоть,
рыбьего мяса смуглый, нежный ломоть.
И похвали — вспоминая, что ел на ужин, —
добрый рецепт ухи, что больше не нужен, —

ведь её нет. А когда полдень, настоявшись, остынет,
губы свои приложи к требухе, как старец — к святыне.