Лучей полуденных чалма
    сдвигалась набекрень
и, обгорая до черна,
    ползла от мачты тень.

Сочились рыжие борта
    трухою и песком.
По ним сновал туда-сюда
    прозрачный скорпион.

Шаланды брошенной остов
    был временем отлит
в песочно-солнечных часов
    таинственный гибрид.

Рассыпчатый качался свет
    и пенился, как сидр.
В расплаве этом места нет
    лишь для часов-клепсидр.

Для них живой воды струя
    необходима, но
беззвучно треснула земля –
    былого моря дно.

Прибоя бег навек забыв,
    взметнулся минарет
над побережьем, где отлив
    длиною в сотни лет.

Он длился, длился и бархан
    над выжженной травой
морщинил жёлтый океан
    реликтовой волной.

Спешил, крутой, на рандеву
    с такыром-мертвецом…
А я упёрся в синеву
    коричневым лицом.

И не снимали липкий страх
    табак и алкоголь.
Дул белый ветер. На зубах
    поскрипывала соль.

Всей православности молитв
    был чужд покой пустынь:
гораздо лучше свой мотив
    исполнил муэдзин.

Слова пророков и богов
    струились, как бальзам.
Но для корост солончаков
   опасен ли Коран?

Теорий призрачных тиски
    для древних мудрых вод
нужны ли? Сжал свои виски
    атлант наоборот.

Полубезумный дервиш, он
    прервал вдруг цепь следов,
картиной жуткой поражён
    заброшенных домов.

Самумом сорванная дверь…
    Стена… А под стеной
ржавеет трактор – глупый зверь
    с солярочной душой.

Тускнеет Солнца жёлтый взрыв,
    шершавый воздух густ
и продолжается отлив
    морей, рассудков, чувств.

Теней вечерних сохнет крем
    и, свой кляня удел,
играют змеи реквием
    на флейтах гибких тел.