Зимне. Чернила, страдая своей лейкемией,
становятся симпатическими, и бумага,
как недособлазненная дама, вихляет мимо
вашей руки, на восток стола… «Однако,
прохладно, барин», - журчит, проглотивши Цельсий,
на подоконнике кот, жилец двух миров:
этого, где я на вечность нацелился,
и того, где не произносят подобных слов.
Холодает, душа моя, облетает, вянет;
здравствуйте, космы насморка на том вон лице,
до свидания, вмятина из-под меня на диване;
улица льется из глаз, туманясь в конце.
Можно сказать – отличное время: мятные
капли в чай – чай, успокоят не в меру
разошедшийся дар, ради которого внятно
силлабы молвят певцу – «пошел вон!», к примеру.

И декабрьские деки крыш, черепицы клавиатура,
японский иероглиф ветки на рисовом, сероватом
с прожелтью небе – всего лишь температура
строф и пэонов, упрятанных там воровато.
Здесь и сейчас: разбавленный холодом свет
ноябрьского фонаря под шершавым верже
уже декабрьского неба; на сером нет
лиловых теней птиц и дерев; уже

Уже становятся сумерки, точно в дверную щель
глядеть на закат, которого, в сущности, нет,
а так – воспаленная штукатурка в плюще,
какой-то природный модерн; обертками от конфет
лежит по углам или подвалам листва,
мостится кошка, словно класть собралась
страусовые яйца, лить крокодильи слезы родства,
и вся-то в истоме, и рожи делает всласть.

Эта картинка – частный слепок того,
что происходит повсюду: дуют ветра,
валандаются капюшоны с зонтами, и во
всех подворотнях несет, как из нутра
поутру, с перепою; южные зимы, увы,
что слякоть больших живописцев – я не люблю…
Фары трамвая в тумане, как взоры совы,
таращатся, не освещая: нолики блюд.

Это пора отсутствия в теле души,
присутствия алкоголя в крови, пора
собрать по сусекам деньги, погладить ушиб
единственной мысли о череп и – вон со двора.