Вечно молодой поэт, на которого возлагали great expectations, а он просто спился, и прозевал большие надежды – больше так не говорят. Нет, мы не любим друг друга – у нас просто война форматов, куда ты слился, война форматов не закончена, шифруем видеоряд. Зачем писать друг другу: «Джульетта ценней лазури», чего у нас тут не видел Мэрфи, такие притоки сил, а он, мятежный, хочет побольше дури, куда ты катишься, наш колобок, просил, чтобы тебя съел кто-то другой, кукушка не дает нам спокойствия, радости не дает, нет, дочитай до корочки, тихая мышка-сплюшка, после пойду в аптеку я и прикуплю нам йод. Как бы еще там не написали: «Йода бы в рот в Париже», а нам такое не близко – ценить пролетариат, а ты выпиваешь первую и мне становишься ближе, и как тебя ни обманывай, все свечи не догорят. А он говорит: «Что делать с портновским метром, как тебя ни поворачивай – со всех сторон не видна, изучай из снобизма плотского жизнь, французским ли петиметром бездна после тебе откроется, как известно, совсем без дна». А все говорят: «Орфография портит тебя, малышка, тут вот живые классики – и те бубнят себе в нос, будем бубнить в унисон – и взорвется крышка, ах Санта-Клаус ватный наш, что ты нам там принес». Конечно я ценней для себя, чем текст какой-то без скрепок, которая пишет (не солгать тут чтобы) по десять текстов за день, один другого утробней – верхнее ля для распевок, возьми меня с собою, лесной олень. А больше я ничего не буду писать, потому что в окошках Вена, а кто-то тебе еще и пишет, и это еще читать. Все говорят: «Хорош же стервец, Милена, а вы тут во всё не верите, одна на троих кровать, бескультурное самосожжение, чтоб не сказать гаже, старые-старые истины наматывать тут на ус, а куда ты поехала, спрятала сердце наше, но это уже неважно – всё опишет писатель Брут». Я тебя со всех сторон не люблю, мы все друг друга не любим, потому что такого не предвидится в классических образцах, зачем же мы тех, кто дорог нам, не погубим, зачем мы крадем их бейджики, скажи, драгоценный прах. Забыли включить плиту, как Демьян скаредный, послушать их всех, болезные – да мало ли кто тут был, исчезнут ли осетровые в пещи, словно отрок бледный, и что ты суешь мне перышко в чернильницу, столько сил потратили мы на радости, что каждый достиг покоя, лежим в кроватке и пишем, каждый о лебеде, а вдруг кто-то тут догадается, что ты, мой герой, не стоя, попал в анналы для рифмы в прекрасном своем «нигде».