«Как это просто – жить и верить»
А. Грязов


Книгу избранных стихотворений Андрея Грязова «Джаз», изданную в 2005 году в Харькове, я впервые прочитал осенью того же года. Прочитал взахлёб. С тех пор не раз возвращался к ней, поддаваясь искушению вновь и вновь испытать воздействие того непостижимого ведовства, которое и является, может быть, единственно возможным методом естествознания в мире образов, постижения их природы. Нет магии, нет и мира, нет, как таковой, поэзии. В лучших стихах Андрея поэзия неизменно присутствует. Зачастую его поэтический язык это язык самой ворожбы, немыслимый тезаурус заклинаний, звучание их необузданных, сумасшедших ритмов, течение их свободной музыки:

Повторяю тебя:
по причине…
кручине…
привычке.
Повторяю тебя,
словно чиркаю
мокрые спички…

Наверное, для книги можно было придумать более многозначительное, изощрённое, более «товарное», наконец, название. Но вряд ли можно было придумать название более точное, потому как, что есть поэзия, если не музыка пробудившегося в нас шаманства? И разве существует более шаманская музыка, чем джаз? Да и в самом этом слове, «джаз», может быть, неспроста так отчетливо слышим консонанс со словом «жизнь». Поэзия Андрея Грязова "возмутительно" жизнелюбива в своем воистину джазовом отрицании застывших форм, дежурной упорядоченности бытия, «исчислимости» пространства и времени, в этом вольном извлечении звуков, запечатлевающих всякую подробность чувств человека, принимающего жизнь. Я бы даже сказал, принимающего жизнь близко к сердцу, испытывающего неизбывную потребность сопереживания, столь редкую теперь не только в поэзии, но и в тех прагматических, отстраненно-функциональных отношениях, которые выстраивает человек с миром, социумом, со своими «ближними» и дальними. В лирике автора «Джаза» отчетливо слышен неуемный внутренний непокой, побуждающий его к сочувственному отклику на всё, что происходит вокруг, что замечается пристальным и пристрастным взглядом поэта – от «непонятого муравья», в котором ищется смысл и обретается мир, до рождающегося, как предчувствие обновления этого мира, запаха «любови, детеныша и молока».

Стихотворная речь автора «Джаза» обладает той естественностью и пластичностью языка, которая выдает в нем его истинную природность. Не высокомерную родовитость слога, отличающегося богатым и затейливым убранством, рафинированной культурологичностью и прочими изысканиями привередливого ума, а именно его природность, происхождение непосредственно из самой «смуты чувств» во всей её напряженной человеческой сбивчивости. Нет, определенно наговаривает на себя автор, когда пишет: «но, боюсь, сочинительство станет дурной привычкой». Не сомневаюсь, что в данном случае не станет, потому как для него:

"Поэзия – не ум, какой-то смутный шум,
Как будто в сырный трюм забрались крысы-мыши"…


Не эта ли «непонятная» и, увы, всё более растрачиваемая по мере нашего отдаления
от детства, способность слышать отрицающий всякое «жизнеуложение», возвышающий смутный шум и является единственно верным признаком того, что человек доподлинно жив? Как и отсутствие, атрофированность органа слуха, позволяющего замечать этот шум и откликаться на него – ни что иное, как свойство человека с уже омертвевшим сердцем. Каким бы с виду здоровым румянцем щёк тот ни обладал. И, может быть, именно благодаря такой вот, сберегаемой до конца жизни только воистину счастливыми людьми «детскости», открытости, пристрастности со-общения человека со всякой подробностью сущего, в стихах Андрея Грязова столько проникновенной мудрости, замечательных, афористически звучащих философем. В конце концов, самый необходимый и редкий человеческий талант – это талант жить (а не изнашивать жизнь во всевозможных социумных имитациях жизни), талант ощущать взволнованность каждым сущим мгновением бытия, полнота которого всегда неисчерпаема. Это неимоверно трудный дар, сопряженный зачастую с такой чувствительностью к боли, когда её порог, можно сказать, вовсе отсутствует:

«Людская ломкая порода –
Как много чувств, как мало сил…
И нет нам Бога, чтобы продал,
И нет нам Чёрта, чтоб купил…

Темнеет ночь, и бьются в стёкла –
Глаза и руки…, жил – не жил…
И нет нам Бога, чтобы проклял!
И нет нам Чёрта, чтоб простил»…

Но именно этот дар, наверное, и позволяет человеку, неуемно и мучительно ищущему путь между двумя равновеликими сущностями бытия, «Богом» и «Чёртом», каждая из которых заключает в себе, одновременно, его альфу и его омегу, черпать силы для преодоления боли в очарованности данностью жизни, в самых, казалось бы, дежурных
и заурядных её проявлениях. Именно этот дар, в конечном счете, всякий раз позволяет заблудившемуся путнику-поэту надеяться на обретение внутреннего ночлега:

"Но дождь, так дождь, не порошками снега,
Так каплями дождя себя лечить,
Не – вне себя, внутри – искать ночлега"...

Всё сказанное выше о духе поэзии Андрея Грязова вовсе не отрицает того, что по умолчанию является краеугольной глиной версификаторства, из чего добываются кирпичики его поэтической архитектуры. Речь, конечно, о мастерском, филигранном обращении со словом, о том самом наживном капитале ремесла, который, безусловно, важен, значим, необходим, но далеко не всегда предшествует следующему, главному шагу – за пределы самых виртуозных упражнений в технике просодии и прочих формальных изысков, из словотворчества - непосредственно в поэзию.

«Спокойно можно жить на языке каком?
Под рифму, под шафе и под шерше ля фамы?
Под пресный рок-н-ролл под острым матерком,
Парящий мотыльком в устах Прекрасной Дамы…
На языке тенет, на языке теней?
Под суржик и кураж немыслимых алголов…
А может, и под нас, под ним, под ней…
Но оградив сердца от жалящих глаголов».

Но сам поэт, по-моему, слишком хорошо понимает, что не в силах отстраниться от жалящих сердца глаголов, впасть в «убогий милый трёп». Для него стихи – ещё один способ дыхания. Может быть, не менее важный, чем тот, который всем нам известен, потому как истинный поэт всегда такое вот «двоякодышащее» существо. Поэзия, если обратиться к попыткам сформулировать её определение (при всей условности и изначальной невозможности такого определения) – это, ко всему прочему, совершенно особая, не рациональная, а, прежде всего, эмоциональная форма познания мира, обращенная не к логически выверенным, рассудочным представлениям о нем, но побуждающая «переживать» в себе его большие и «малые» сущности, познавать мир, сопереживая. Потому и поэт, если он поэт, всё-таки немыслим для меня вне этой «всечуткости», вне исповедальности (при всей стилистической разности поэтических форм исповеди). Заговаривая свои чувства, запрятывая их в столь модный теперь кокон абсолюта лирической отстраненности или, тем паче, актуализируя его пошловатеньким цинизмом, являющимся чаще всего защитным рефлексом крайне неуверенной в себе личности, стихотворец, на мой взгляд, уходит от самой сути поэзии, как дара сопереживания. И дара сказать о пережитом своим собственным голосом, самость которого, в сущности, происходит из той же подлинности исповедания. Конечно, и талантливые упражнения в изящной словесности могут доставлять эстетическое удовольствие, но причем тут, простите, поэзия? Впрочем, это, несомненно, серьезная и требующая отдельного разговора тема, которая затронута здесь только для того, чтобы акцентировать внимание читателя на том, что стихи Андрея Грязова являются поэзией в самом сердцевинном, самом сущностном её понимании.

«Джаз», по большому счету, ни что иное, как поэтическая исповедь удивительно чуткого, ранимого и, вместе с тем (а может, именно поэтому) сильного человека, сознающего и принимающего свою жизнь в слове. И свою смерть в нём.

«Слова умирают, как листья,
Что падают, падают вниз.
Слова умирают так быстро,
И в них наша краткая жизнь.
Слова умирают так часто,
Как дождь за окном моросит,
А в них – наше краткое счастье,
Никто его не воскресит.
Слова умирают так близко
От сердца, что чувствуешь дрожь –
Когда осыпаются листья,
Когда приближается дождь».

Мне остаётся только пожелать замечательному поэту, Андрею Грязову,
человеческого и творческого долголетия и благоденствия.