| Олесь Барлиг (Запорожье) 
 Перевод c украинского Станислава Бельского:
 
 * * *
 
 и эти волосы – плоские ростки неречного песка
 влажные от кофе
 и эти губы – ягоды переспелые
 дерезы бербера
 и эти руки – вес тела противника
 тяжелее тебя
 на несколько лет завтраков манной кашей
 который в драке дурацкой детской с тобой сошёлся
 
 бежит мурашка
 спотыкается о волосинки на груди
 серебро маслины плачет
 кидает зёрна
 в нашу с тобою глину
 
 пальцы выжимают из песка тёплое и солёное
 мальчик лохматый пыхтит
 на лицо твоё из карманов
 густо сыплются
 два равновесия красного с чёрным:
 божьи коровки и солдатики
 мальчик локоть свой крепче
 к лопаткам прижмёт
 с колючих веток на плечи
 закапают поцелуи
 покатятся ниже и ниже
 с ног муравья собьют
 на глобусе кожи лощину разыщут
 
 льётся серебро маслины на куст дерезы бербера
 погибают мурашки
 под нашим с тобою золотом
 
 
 ГИМН КАМЫШОВЫХ МАЛЬЧИКОВ
 
 как страшное рождается безмятежным,
 так и мы сталкивались с этим случайно,
 будто свернув внезапно
 не туда куда нужно
 и всё –
 получали блажную хворь
 задаром,
 имели её просто так,
 словно ворона – сыр…
 так что нас никто не учил этому, не соблазнял, не развращал. мы сами дошли. и даже и не дошли, а будто в воду, свежую, текучую, плескучую, кинулись безоглядно, упали…
 полосатые
 янтарноглазые
 мальчики из камыша
 набредали мы
 на эту судьбу
 городской прописки
 питаясь уже
 не мышами и жабами,
 а охотясь за обрезками колбасы
 и птичьими голенями
 в соцветиях чёрного целлофана…
 
 иногда какая-то госпожа
 или даже благородный господин
 выносили нам из дому
 настоящие королевские объедки
 и мы,
 затаив подчёркнуто «наше»
 отвращение,
 с неохотою ели
 фаршированные штуковины,
 рябчиков в ананасах,
 пироги
 [понятное дело –
 с печёнкой!]…
 ели так неуклюже,
 ведь не умели мы
 есть виртуозно,
 а лишь виртруозно подкидывать
 на языке вкуснятину.
 и наш метаболизм –
 улей совсем без ячеек –
 проходил мимо объедков,
 как пролетает пчела
 сквозь цветы на рисунке.
 и госпожи,
 а ещё чаще господа,
 поражались, как может не нравиться
 мясо мясное
 или колбасная колбаса.
 и госпожи с господами
 сводили сурово брови,
 раздражённо толкали в сумочки
 кулинарные украшения,
 торопливо пихали в портфели
 салаты с моллюсками,
 шагали –
 цокали каблуками –
 отяжелевшие
 от всего городского –
 гиперболически вкусного
 и королевского.
 
 потом
 иногда
 упрашивали забежать в гости,
 где шкафы на рёбрах полочек
 хранили одних лишь
 устриц,
 омаров,
 лосося в цедре,
 фуа-гра без конца…
 и входили упруго к ним в дом,
 чтобы вскоре уйти,
 на мебели велюровой оставить
 шерсти клочки…
 и поссать неприметно
 на ковре и в углах…
 
 мы так гордились,
 что впитали запах болота,
 как молоко матери.
 гордились и тем,
 что структура наших костей
 наросла
 на ондатровых хрящиках
 и хвостах…
 и мы раскрывали городость –
 цветистый зонтик с крючком –
 пёстрый шатёр
 из комаров болотных
 и гордо шагали
 мимо пажей,
 господ и госпожей,
 обречённо беременных
 расстегаями,
 котлетами по-киевски,
 курицей с пшеном и брокколи,
 минтаем, в овощах запечённым…
 прыгали через лужи,
 лузгали семечки,
 смеялись так,
 чтоб из корзинки рта
 выглядывала белая черешня зубов.
 а потом:
 махнули левым рукавом – вдруг сделалось озеро, махнули правым рукавом – поплыли по озеру белые лебеди.
 
 
 ДОППЕЛЬГАНГЕР АЛЕКСАНДРА БЛОКА ГУЛЯЕТ В САДУ СРЕДИ ТЮЛЬПАНОВ
 
 возвращение –
 это разновидность родов
 
 если бы я был незаконнорожденным сыном
 бородатого и сумрачного Достоевского
 то направляясь из Санкт-Петербурга
 в Вену
 прямо в поезде
 между чаем с лимоном
 и чужими сальными картами
 с дамой пик
 смахивающей
 на потаскуху-цыганку
 [хотя и детям известно
 что шлюхи-цыганки бывают
 только в народном фольклоре
 и мужских фантазиях типа:
 близняшек, мулаток, племянниц…
 [представьте как эти золотые зубы
 клещами
 клешнями краба
 клацают около члена?
 бррррр...
 мурашки бегут по коже]]
 так вот –
 имея полномочия
 внебрачного сына
 гения беспросветности
 я написал бы рассказ –
 «Коричневое и розовое» –
 про гибель русой
 и бледнокожей
 с мелкими как у мыши
 чертами
 но круглым как блин лицом
 девственницы
 инкубом к ней прилетает парниша –
 крылья – полиплоидное чёрное мясо
 лепестков тюльпана
 [позвольте мне такой поэтизм
 закроем глаза на селекционную условность –
 лепестки тюльпана не бывают темнее
 чем шоколад]
 склоняется
 в фарфоровых блюдцах для сельди
 [почти что эта –
 «миндальная раскосость»]
 копошатся чёрными канарейками
 [прошу прощения!..]
 упитанные зрачки
 кожа –
 холодная звезда растворённая в молоке
 волосы – стая подросших самок
 [как там –
 «иссиня-чёрных»?]
 жужелиц...
 девственница томно вздыхает
 пьёт канареечную песню
 сок пускает сквозь кожу и прочее…
 в чёрном мясе тюльпанов ни одно светило
 голоса не подаст –
 в аутичной ночи всё погасло
 лишь комок свечи соскользнёт –
 не задержишь
 лишь серёжки блеснут
 [так вяло и сонно]
 – из осторожности
 и ничто не мешает ласкам
 нечеловеческим…
 а потом всё понятно и просто –
 умрёт наша девушка
 матери оставив письмо
 что точит её
 что-то жаркое и ледяное
 что выйти нет сил
 за марципанами
 что второй день подряд не чёсаны косы…
 только попик придёт под конец
 и скажет кому-то из близких
 бессодержательную
 но таинственную фразку…
 
 и со временем
 в этом почти что уверен
 какой-нибудь нездоровый фанат Достоевского
 сделав что-то более срочное
 чисто лишь от ментального зуда
 настрочит обо мне два коротких абзаца
 для Википедии
 несколько гипотез состроит о том
 кто моя матушка
 [вероятно эмансипированная барышня
 Аполлинария Суслова –
 та ещё поблядушка!
 [прототип Настасьи Филипповны]]
 и напоследок скажет:
 «Автор рассказа
 «Коричневое и розовое» –
 истории в духе раннего символизма
 в центре которого три дня из жизни
 гимназистки Катерины Инбер
 своими страстными мыслями про булочника-еврея
 девушка приманивает искусительного демона
 который лишает её жизненных сил»...
 представляете?
 мерзость какая –
 «жизненных сил» –
 задушил бы! –
 отзвук сыгранный в унисон
 с лицом моей
 непутёвой героини
 
 кто-то подумает
 что это альтернативная история
 на самом же деле –
 альтернативное возвращение
 
 
 
 
 ОРИГИНАЛЫ:
 
 
 * * *
 
 і це волосся – пласкі пагони нерічкового піску
 вологі від кави
 і ці губи – ягоди перестиглі
 дерези бербера
 і ці руки – вага тіла супротивника
 важчого за тебе
 на кілька років сніданків манною кашею
 який в бійці дурацькій дитячій з тобою заходиться
 
 біжить мурашка
 спотикається об волосинки на грудях
 срібло маслини плаче
 кидає зерна
 у нашу з тобою глину
 
 пальці чавлять з піску солоне і тепле
 хлопчик кудлатий пихтить
 з кишень на обличчя твоє
 рясно сиплються
 дві рівноваги червоного й чорного:
 сонечка і солдатики
 хлопчик лікоть свій дужче
 до лопаток притисне
 з гілок колючих на плечі
 ці поцілунки скрапнуть
 покотяться нижче і нижче
 з ніжок мурашку зіб’ють
 на глобусі шкіри лощину шукатимуть
 
 ллється срібло маслини на кущ дерези бербера
 вмирають комахи
 під нашим з тобою золотом
 
 
 ГІМН ОЧЕРЕТЯНИХ ХЛОПЧИКІВ
 
 як страшное рождается безмятежным,
 так і ми натрапляли на це випадково,
 ніби звернувши раптово
 не туди куди слід
 і все –
 мали химерну хворобу
 задарма,
 мали її просто так,
 наче ворона – сир…
 тож нас никто не учил этому, не соблазнял, не развращал. мы сами дошли. и даже и не дошли, а будто в воду, свежую, текучую, плескучую, кинулись безоглядно, упали …
 смугасті, очеретяні
 бурштиноокі
 мальчики из камыша
 набредали ми
 на цю долю
 міської прописки
 годуючись вже
 не мишами і жабами,
 а полюючи на ковбасні обрізки
 і пташину гомілку
 в суцвіттях чорного целофану…
 
 часом якась пані,
 чи навіть шляхетний пан
 виносив нам з дому
 справжні королівські наїдки
 і ми,
 затамувавши підкреслено «нашу»
 нудоту,
 з нехіттю їли
 оті фаршировані штуки,
 рябчиків в ананасах,
 пироги
 [ясна справа –
 з печінки!]…
 їли незграбно,
 адже не вміли ми
 віртуозно їсти,
 а могли лише віртуозно підкидувати
 на язиці смаколики.
 і наш метаболізм –
 вулик геть без чарунок –
 проходив повз ті наїдки,
 як пролітає бджола
 повз намальовані квіти.
 і пані,
 та частіше пани,
 дивувалися щиро як може не смакувати
 м’ясо м’ясне
 чи ковбасні ковбаси.
 і пані з панами
 зводили брови суворо,
 пхали розпачливо в сумочки
 свої кулінарні прикраси,
 квапливо штовхали в портфелі
 салати з молюсків,
 йшли –
 підборами цокотали –
 обважнілі
 від усього міського –
 гіперболічно смачного
 і королівського.
 
 згодом,
 зрідка
 просили забігти у гості,
 де шафи на ребрах поличок
 тримали самих лише
 устриць,
 омарів,
 лосося у цедрі,
 фуа-гра без упину…
 і пружно заходили в їхні доми
 щоб невдовзі піти
 на меблях велюрових залишити
 пасемця хутра…
 і подзюрити непомітно
 в кутках і на килим…
 
 ми так пишалися тим,
 що всотали запах болота,
 мов молоко матері.
 пишалися тим,
 що кісткова структура наша
 зростала
 на ондатрових хрящиках
 і хвостах…
 і ми розкривали ту гордість –
 барвисту з гачком парасольку –
 строкате шатро
 з болотяних комарів
 і погордо йшли
 повз пажів,
 панів  і панянок,
 вагітних приречено
 на розтягаї,
 котлети по-київськи,
 курку з пшоном і броколі,
 минтай, запечений з овочами…
 стрибали через калюжі,
 лузали насіння,
 сміялися так,
 щоб з кошика рота
 визирала біла черешня зубів.
 а потім:
 махнули левым рукавом – вдруг сделалось озеро, махнули правым рукавом – поплыли по озеру белые лебеди.
 
 
 ДОППЕЛЬҐАНҐЕР АЛЄКСАНДРА БЛОКА ГУЛЯЄ В САДУ МІЖ ТЮЛЬПАНІВ
 
 повернення –
 це різновид пологів
 
 якби я був незаконнонародженим сином
 бородатого і похмурого Достоєвського
 то прямуючи з Санкт-Петербурга
 до Відня
 прямо в потязі
 між чаєм з лимоном
 і чужими масними картами
 з дамою-пік
 вельми схожою на
 хвойду-циганку
 [хоча вже і дітям відомо
 що курви-циганки бувають
 лише в народнім фольклорі
 і чоловічих фантазіях штибу:
 близнят, мулаток, небоги...
 [уявляєте як ці золоті зуби
 лещатами
 клешнями краба
 довкола прутня клацають?
 бррррр...
 мурахи біжать по шкірі]]
 так от –
 маючи повноваження
 позашлюбного сина
 генія безсвітання
 я написав би оповідання –
 «Коричневе і рожеве» –
 про загибель русявої
 блідолицьої
 з наче в миші дрібними
 рисами
 але обличчям-млинцем
 незайманки
 інкубом до неї прилітає хлопчина –
 крила – поліплоїдне чорне м’ясо
 пелюсток тюльпана
 [дозвольте мені такий поетизм
 очі закриємо разом на цю селекційну умовність –
 пелюстки тюльпана не бувають темнішими
 за шоколад]
 схиляється
 в порцелянових блюдцях для оселедця
 [майже ця –
 «мигдальна розкосість»]
 копошаться канарками чорними
 [перепрошую!..]
 зіниці вгодовані
 шкіра –
 холодна розчинна зірка у молоці
 волосся – зграя дорослих самиць
 [як там –
 «іссіня-чорних»?]
 жужелиць...
 незайманка млосно зітхає
 п’є канаркову пісню
 сік крізь шкіру та інше пускає...
 в чорному м’ясі тюльпанів жодне світило
 голосу не подасть –
 в ночі цій аутичній згасло все
 лише грудка свічки сковзне –
 не затримаєш
 тільки сережки зблиснуть
 [так мляво і кволо]
 – лишень для перестраху
 ніщо не завадить цим любощам
 позалюдським...
 а згодом все зрозуміло і просто –
 вмре наша дівчина
 матері написавши листа
 що точить її
 щось крижане і жагуче
 що сили немає сходити за
 марципанами
 що другий день вже не чесані коси...
 тільки попик прийде під кінець
 і скаже комусь з домочадців
 якусь беззмістовну
 але загадкову фразку...
 
 і згодом
 майже впевнений в цьому
 якийсь хворобливий фанат Достоєвського
 зробивши щось більш нагальне
 чисто лишень від сверблячки дієвості
 напише два коротеньких абзаци про мене
 для Вікіпедії
 кілька гіпотез збудує про те
 хто моя матінка
 [ймовірно молода емансипована пані
 Аполлінарія Суслова –
 та ще блядина!
 [прототип Анастасії Філіповни]]
 і наостанок вкаже:
 «Автор оповідання
 «Коричневе і рожеве» –
 історії в дусі раннього символізму
 в центрі якої три дні з життя
 гімназистки Катерини Інбер
 своїми палкими думками про булочника-єврея
 дівчина приманює звабливого демона
 який позбавляє її життєвих сил»...
 уявляєте?
 мерзота яка –
 «життєвих сил» –
 повбивав би! –
 відгук зіграний в унісон
 з обличчям моєї
 недоладної героїні
 
 хтось подумає
 що це альтернативна історія
 насправді ж –
 альтернативне повернення
 
 |